Мое босоногое детство

К дедушке, на Удору

  Вместе с группой мобилизованных мы, отец, мать на сносях, я, и двухлетняя сестра, плыли вверх по реке Ижма на красивом белом пароходе с большими колёсами по бокам.

  Нас отец отправлял на Удору, на малую родину отца - к деду. Мы плыли вместе до станции Ижма, ныне город Сосногорск.

  В одном месте пароход сел на мель, мужики по команде капитана шестами сняли пароход с мели. Нас сопровождали стаи чаек, на пароходе у мужиков нашлись охотничьи ружья, с их помощью они открыли стрельбу по чайкам, загадывая, кто попадёт в птицу - тот не вернётся с фронта. Убили только одну птицу. Мне ныне приходит на ум мысль, что вернулся с войны именно тот, попавший в птицу - остальные сложили свои буйные головы на поле брани.

  На станции Ижма нас посадили в пассажирский вагон рядом с купе проводника. Предпоследний раз я видел отца здесь, в вагоне, когда он зашел с нами попрощаться. Он был мужик очень серьёзный, думающий и наверняка знал, отправляя нас в «Тьмутаракань», что у войны долгий срок, его жене и детям чуточку будет, возможно, легче перенести тяготы войны у деда, Василия Фефилактовича, профессионального охотника и рыболова.  В этом он не ошибся.

  На станции Княжпогост мы высадились, по пути следования отец к нам не приходил, его от группы призывников не отпускали. На станции он к нам пришел попрощаться окончательно и, как оказалось, навсегда. Больше мы его не видели.

  Тут же к нам подошли дедушка с девочкой Аней, они тепло и радостно встретили нас. Дедушка и девочка не отходили от папы, они не виделись пять лет. Девочка, дочь деда, сестра отца, со мной одного роста, на три года старше меня. Они с отцом приплыли на своей лодке, на которой теперь мы должны возвращаться в деревню Кучмозерье: вверх по течению рек Вымь, Ёлва - сто пятьдесят километров, волоком, между реками Ёлва-Йирва двенадцать километров и вниз по реке Йирва пятьдесят километров. Всего 212 километров. Они прошли это в обратном порядке, по течению им досталось плыть сто пятьдесят километров, где на порожней лодке достаточно усилия одного гребца.

  Мне до сих пор непонятно, из каких соображений дед взял с собой слабую девочку в путь, зная, что невестка на девятом месяце беременности и оказать какую-либо помощь в гребле его дочь не в состоянии.

  Папа сел в вагон, поезд тронулся, и он ушел в небытие. Через полгода, в январе 1943 года, его, раненого, погрузили в санитарный эшелон в Воронеже, отправили в госпиталь, но эшелон на место назначения не прибыл, подвергся бомбардировке в пути следования. Такую справку, по словам матери, выдали органы, занимающиеся поиском без вести пропавших, для назначения пособий. Периодические поиски по разным инстанциям по настоящее время положительных результатов не дали - так солдат и пропал бесследно.

  Утром следующего дня пустились в путь на лодке: на нос лодки села мать грести на вёслах, мы, втроём - я, сестра Лия и Аня - сидели посередине лодки, дед сидел на корме, рулил, как капитан. Лодка вдоль по обеим сторонам от нас была погружена домашним скарбом.

  При проходе порожистых мест я не выдерживал желания опустить руку в воду и получал шестом по рукам от мамы. Она ощущала сопротивление, создаваемое моей рукой, и сразу пресекала мое желание испытать наслаждение от напора течения воды.

  Порожистые места - это мелководье с каменистым дном с резко увеличивающейся скоростью течения воды, где невозможно пройти на вёслах: вода бурлила, пенилась и с шумом неслась к нам навстречу. От шума воды я глох и не слышал, о чём старалась кричать Аня, сидя рядом с Лией.

  После прохождения порога река становилась вновь спокойной, мать с дедом клали шесты вдоль боков лодки и переходили на вёсла.

  Таёжная река текла посреди дремучих девственных лесов, не тронутых цивилизацией: из воды иногда выпрыгивала крупная рыба и с шумом падала на поверхность, образуя кругообразные волны; щуки, бросаясь от нашего шума из мелководья в глубину, оставляли след, напоминающий ход подводной лодки, проходящей неглубоко.

  В некоторых местах, не останавливая ход лодки, дед кидал блесну, привязанную на конец бечевы, и вытаскивал довольно крупных щук весом до килограмма и выше. А когда, однажды, я подумал, что щука уже не живая, хотел взять её в руки, она прокусила мне палец. Боль была жуткая.

  На обед останавливались на отлогих песчаных местах: варили из свежей рыбы на костре густую уху, кипятили воду для чая.

  Дед вытаскивал из лодки доску, бывшую сиденьем в лодке, складывал на неё хлеб, ложки, миски и, прочитав молитву, приглашал к столу усопших родных, заканчивая словом «Аминь», разрешал нам, изголодавшимся, приступать к еде.

  Мать разливала уху с кусками рыбы по алюминиевым мискам, и мы с жадностью набрасывались на еду. Может это я так наваливался, но от меня не отставала и Аня. Мать сначала кормила Лию, она тут же засыпала, и только после этого сама начинала кушать. После еды мы с Аней мыли посуду в речной воде. На место, где мы полоскались, приплывали мелкие рыбёшки, хватая остатки еды, сдираемой при мытье посуды.

  За первый день подъёма вверх по реке мы осилили расстояние до Турьи и заночевали в крестьянской избе. Дед ушел ночевать на берег реки, в лодке. Он не осмелился оставлять лодку без присмотра: здешние края были уже охвачены цивилизацией, довольно часто имелись случаи воровства и разбоев.

  На следующий день мы прошли только половину вчерашнего пути, в Шошке у мамы начались схватки. Деревенские женщины, оказавшиеся на берегу реки, отвели ее в акушерский пункт, располагавшийся в половине частного дома, где она сразу же разрешилась от бремени. Нас дед поместил в доме у женщины, муж и неженатый сын которой были на фронте.

  Назавтра я пошел в акушерский пункт, мать лежала на кушетке в комнате за приёмным покоем. Она слабым голосом позвала меня и показала на сверток, лежащий около неё на столике.

- Вот, - сказала она, - бог послал тебе сестру. - Как будем её звать? Ты старший - тебе и слово.

Я был польщен от такого доверия. Стал усиленно припоминать разные имена.

  В Ижме мы жили в доме районного суда, экспроприированного у богатого мужика и в дальнейшем расстрелянного советской властью, уборщицей и сторожем оставалась его жена. Были ли у неё дети - не знаю, не помню, но изредка к ней заходил мужик без кистей обеих рук - её родственник, пил чай, держа блюдце обрубками рук. Говорили, что в морозы он отморозил пальцы на руках, кисти рук ему отрезали. Он всегда смотрел на меня зло, и я вынужден был бегом влетать к нам на второй этаж, он же, довольный, хрипло издавал булькающие звуки.

  Она всегда встречала меня с улыбкой, гладила по голове и говорила что-то приятное. Она мне нравилась, хотя родители никогда с ней не общались. Все звали её Дуся. Я задумался, затем, смутившись, что может меня мать не так понять, сказал: «Давай будем звать её Дусей». Так нас стало в семье больше на одного человека.

  В этот же день я получил мощнейший удар в голову битой для игры в лапту. Выйдя из акушерского пункта, увидел деревенских мальчиков, играющих в лапту. Такую игру в мяч раньше не видел, меня крайне заинтересовала игра, поэтому подошел слишком близко (они все были старше меня) к игроку, владеющему битой. В тот момент, когда он с силой ударил по мячу, не удержавшись на месте, его развернуло по инерции. Бита, набрав колоссальную силу, опустилась на мой лоб. Я потерял сознание. Ребята, испугавшись, прекратили игру и разбежались кто куда.

  Придя в сознание, обнаружил под панамкой большую опухоль на лбу с болезненной ссадиной. Лоб трещал от невыносимой боли и шума. Вернулся в дом, не снимая панамки с головы, так моё «крещение» никто и не заметил: все были заняты приготовлениями предстоящего отъезда.

  На следующий день мы поплыли дальше вверх против течения, теперь уже по реке Ёлве. Она оказалась круче Емвы и порожистей. До Пегыша расстояние в 64 километра мы преодолели за два дня. Отсюда до Йирвы лодку и поклажу переложили на волокуши, запряженные лошадьми. На лошадях мы прошагали двенадцать километров по лесному тракту и через три часа вышли к реке Йирва, лодку спустили на воду, а поклажу перегрузили с волокуш на лодку.

  В суматохе перегрузки поклажи с лодки на тарантас, я, заигравшись с местными мальчишками, забыл погрузить свою коробку с игрушками - остался в кармане штанов только резиновый черный мячик. Какая досада! Везти тысячу километров и потерять любимые игрушки на пороге дома.

  Мать не была уверена, что Дуся выживет в таких экстремальных условиях, но, наперекор всему она выжила, росла резвой, подвижной девочкой. Выросла, вышла замуж, родила и воспитала двоих детей - девочку Аню и сына Николая, названного в честь погибшего на фронте под Воронежем отца Николая Васильевича.

Жизнь в ДЕРЕВНЕ

  По Йирве плыть стало легче, плыли по течению реки, в полдень приплыли на место назначения, в деревню со звучным названием Кучмозерье, по коми Слобода-Яг.

  Нас ждали. Организовали лошадь с тарантасом, поклажу погрузили на тарантас, меня кто-то из встречающих подсадил на спину лошади и велел управлять ею. Не имея понятия, как это делать, чтобы не уронить своё достоинство, не стал спрашивать подсказки. Лошадь сама справилась, она шла по следам впереди шедшего человека и довела нас до дома.

  Дома нас ждали крепко натопленная баня, подготовленный к розжигу большой белый самовар, стоящий около печи, с металлической трубой, установленной в круглый дымоход.

  Дед меня с собой в баню мыться не взял, а повела бабушка Прасковья, взяв с собой соседа Геню (трехпалого). Уложив нас с Геной на помосте, предложила полежать в тепле. Подкинув на каменку горячей воды, в клубах пара, велела повернуться вниз животиками, начала нас распаривать теплым, горячим веником. Таким образом обработав наши спины, ноги, разрешила повернуться на лежанку спинами. Тут она начала легонько веником похлопывать по животам, бёдрам, увеличивая силу удара до терпимости. Дойдя до наших мужских достойничков начала читать на распев, как молитву, чтобы наши причиндалы с Геной выросли большими, как лесные лоси и стали широкими, как речные рыбы.

  Мы от такой расправы потеряли способность сопротивляться, отдались экзекуции всецело. Завершив над нами такое непозволительное действие, велела намылить головы мылом, смыть пену, намылить тело еще раз мылом и отправила купаться в протекающую рядом с баней речушку под названием Кутш ёль: «Только не задерживайтесь, пару раз нырните, переоденьтесь, чтобы не простыть, и бегом домой». Под таким напутствием мы прошли крещение, будучи не крещенными батюшкой, за несколько месяцев до нашего рождения арестованного и расстрелянного по приговору тройки. Холодная вода лесной речушки взбодрила нас до кончиков волос на головах.

  Управлять лошадьми научился быстро. Колхоз «Красный пахарь» готовил по разнарядке лошадей к отправке на фронт, и мы с соседскими одногодками ежедневно «паслись» у конюшни. К отправке были подготовлены молодые двух-, трёхлетки. Их пастись уже не выводили, кормили свежим сеном и выводили гуртом на водопой к недалеко расположенной бывшей мельнице.

  В один из последних дней перед отправкой лошадей на фронт мы, как всегда, крутились у конюшни в ожидании испытать счастье - покататься на лошадях при организации водопоя. Мне досталась молодая лошадь, еще слабо объезженная, которая, почуяв свободу и опьянев от свежего воздуха, понесла меня в сторону водопоя.

  Внезапно увидев возвышающийся тёмный пень, она резко изменила направление, бросилась в сторону и скинула меня со спины. Я сорвался вниз головой, оказался лежащим у пня с ушибленной и расцарапанной спиной.

  Освоившись в новом своём положении, меня охватил ужас, увидев мать на горизонте, идущую в моём направлении с ивовой веткой в руках. Она сама была в трансе, увидев меня, лежащим у пня - была уверена, что я получил серьёзную травму.

  Видя такое дело, мигом вскочил на ноги и помчался в сторону леса, опоясывающего мельницу с трёх сторон. Мать кричала вслед, что задаст мне «перца», как только я приду домой, но все обошлось благополучно. Порка не состоялась. Старые лошади назывались именами бывших хозяев: лошадь Луки, конь Феди кривого, мерин Стёпки. Колхозники по старой привычке (колхоз был создан добровольно насильственно лет семь-восемь назад) работали с раннего утра до вечера, летом - от зари до зари. Чувство личной ответственности еще не было извращено социализмом. Поголовной пьянки крестьян, которая окончательно закрепилась при развитом социализме, не было и в помине. За два месяца я не видел ни одного выпившего или праздношатающегося: деревня днем замирала, оставались немощные старики, старушки и дети.

  Распорядок дня в доме был такой: садились за стол четыре раза - завтрак, обед, полдник и ужин. Прежде чем сесть за стол, дед с бабкой читали молитву, а мы, построившись по ранжиру, стояли вокруг стола в порядке, который не нарушался с течением времени. Первым ближе к образу становился дед, затем бабушка, за ней мать, за матерью стоял я, за мной - тетя Аня, шеренгу замыкала двухлетняя Лия. По прочтении молитвы и произношения слова «Аминь», означавшего окончание молитвы, за стол садился дед, Василий Фефилактович.

  И только после всего этого ритуала разрешалось, соблюдая определенный порядок, без толкотни садиться за обеденный стол остальным членам семьи. Первым брал в руку ложку дед, что являлось разрешающим сигналом остальным членам семьи взять ложки в руки. Дед ломал кусок хлеба и пробовал суп с большой суповой тарелки (на первое могло быть и щи, и борщ, и суп, и уха), поставленной посередине стола, и только после того, как он крякнет от удовольствия, разрешалось остальным приступать к трапезе.

Морис ВУРДОВ.

(Продолжение следует).