Мое босоногое детство

РУЖЬЁ

На следующий год дед Фефилакт подарил мне ружьё двадцать восьмого калибра, будучи уверенным, что отец меня ещё в Ижме научил, как пользоваться ружьём и заряжать патроны - не нашёл нужным проинструктировать. Действительно, я всегда крутился около отца, когда он заряжал патроны дробью и порохом, но он никогда не позволял мне дотрагиваться до них.

  У соседского мальчика Егора имелось ружьё, заряжаемое с дула, под курок вставлялся капсюль, отличающийся от патронного пистона большим размером. Он у своего деда малыми дозами воровал порох и дробь, и мы с ним (его отец также находился на фронте) под косогором у леса устраивали стрельбы. Ружьё стреляло недурно, но пороховые газы пробивались через капсюльный рог и обжигали лицо, что позволило после пары вылазок нам перестать ходить на наше стрельбище.

  Все пробовали свои ружья на кучность попадания дроби в цель у себя во дворах. Устанавливали на некотором расстоянии мишень, обычно это была доска, отмеченная древесным углём кружочком. Целились в этот кружочек: после выстрела по следам дробинок подсчитывали кучность ружья. Почти ни у кого из мальчишек моего возраста не было отцов, все были призваны в действующую армию, на фронт. Из нашего куста, состоящего из шестнадцати дворов, мобилизованных за период 1941-1942 г.г. на фронт, вернулись с войны только двое: старшина Алексей Вурдов и матрос Андрей Вурдов - во всех шестнадцати дворах фамилии были идентичны - Вурдовы. Правда был один Доронин, а дальше вниз располагались Павловы, Вурдовы, Доронины, Обрезковы и Мосеевы.

  Старшина прошагал до Берлина, вся грудь в орденах и медалях, имел множество фотографий, снятых около немецких памятников; матрос прослужил на северном флоте - его послужной список был беднее, но, зато, привёз баян. В день приезда веселил от души вдовушек - они за всю войну не слышали игры на гармошке, отдавались танцам и пляскам с мощной бесшабашностью. Таким образом они разгружались от глухой давящей тоски и желаний.

  ...Алексей через десять лет завершил бренную жизнь суицидом: выстрелил в себя из ружья, а матроса застрелил из ружья соседский мальчик послевоенного рождения, который одновременно поджёг его дом. Так, на месте дома матроса осталось пепелище, покрытое бурьяном...

  Теперь и у меня имелось ружьё, надо срочно похвастаться. Нас, одногодков этого куста, было пять мальчишек, остальные возрастом были больше или меньше, и мы с ними не общались.

  Собрались у меня в доме. Я, как заправский владелец ружья, при них стал заряжать ружьё. Вставил в патронник заряженный патрон, но ствол ружья не вставал на место, что-то препятствовало. Остальные ребята считали себя «знатоками», и каждый старался уложить ствол на место, но ружьё их не слушалось. Некоторые при этом заглядывали в дуло ствола, тёмный ствол не позволял что-либо видеть. Я начал проявлять нетерпение: «Да что это такое? Дед при мне заряжал, всё было у него в порядке». Отобрал ружьё у «знатока», проверил ещё раз патрон - он входил в ствол легко и беспрепятственно. Недолго думая, я с ружьём наклонился и легонько, а может и крепко, стукнул ложем об пол. Ствол сел на место и тут же ударил гром: из ствола выбросило пламя, дым. Ружьё оглушительно выстрелило, комната заполнилась пороховым дымом и гарью.

  Мы осмотрелись - все живы и здоровы, но испуганы от мысли, если узнают взрослые - мне не видать ружья, как своих ушей. Открыли окно и двери настежь, сняв с себя рубашки, стали ими «выгонять» дым из дома. Избавившись от запаха дыма, ребята отправились на реку купаться.

  Осмотрел окна, их в этой комнате пять, все целы. Занавески не рваные, всё на своих местах. Куда же попала дробь? Не могла же она испариться? Недолго думая, погнался за ребятами, так и не найдя следов выстрела.

  Вернулся к полднику. Мать у печи занималась подготовкой еды, и в этот момент, стоя у входной двери, я увидел, что прямо напротив меня верхний косяк первого окна имеет рассечённые следы от дроби. Мать позвала сесть за стол. Значит, она не видела и не знает о происшедшем ничего.

  Назавтра, как мог, щепочки приладил к косяку, и ещё некоторое время жил в ожидании, что, возможно, кто-либо заметит. Никто не обнаружил следов повреждения косяка, и об этом случае я быстро забыл. Причина же была банальная: боёк имел паз чуть больше размером, что позволяло бойку при расположении дула ниже ложа выходить наружу, заклинить патрон, препятствуя стволу ложиться в гнездо. Так получил крещение ружьём, что позволило увидеть, как легкомысленно относятся взрослые, разрешив обращаться семилетним детям с ружьем.

  Случаи травм, и даже со смертельным исходом, при обращении с охотничьим оружием были часты, но уроков не извлекали. Всё быстро забывалось и повторялось, где со счастливым концом, где - печально.

  Большинство старших школьников старались ходить в лес скрытно, за битую дичь привлекали к штрафным санкциям.

  Семнадцатилетних школьников забирали на фронт, тех, кто бросал школу раньше, по организованному набору увозили в ФЗО, с последующим выходом работы в шахтах по добыче угля в Молотовской области (ныне Пермский край) - оттуда часто приходили извещения о смерти из-за полученных травм. Увозили по организованному набору насильно: выбор был невелик, или в ФЗО, или в лагерь, что почти было равносильно, но всё же предпочтение отдавали организованному набору.

  В первый класс нас никто не приводил: но домашние к школе готовили, посвящали, как надо вести себя, уважительно относиться к учителю, не драться со школьниками. В школу, пока шёл по улице, я пришёл окончательно сникший. Долго стоял у крыльца школы, раздумывая: входить или нет? Пока кто-то не позвал войти в класс. Это была учительница первого-третьего классов Ксения Николаевна.

  Её сын Женя также пошёл в первый класс, она посадила меня за одну парту с Женей. У неё, кроме Жени, ещё имелись трое детей, кормить их, практически, на учительскую зарплату было накладно. Её дети промышляли подножным кормом - ловили рыбу на удочку, собирали грибы-ягоды, но полноценной пищи в достатке не было.

  Ксения Николаевна иногда приводила довольно странные примеры про бандитов, обитавших в районе Сыктывкара. Эти, так называемые разбойники, промышляли на дорогах между городом и селениями. В обувь крепились определённой величины металлические пружины и, пользуясь этим приспособлением, разбойники легко догоняли проезжающих на санях, запряженных ездовыми лошадьми, состоятельных граждан, подвергали грабежу - оставляли их без денег, драгоценностей.

  После таких премудростей (рассказы учительницы не подвергали сомнению) в наших головах создавался образ крайне жуткого бандитского Сыктывкара. Когда я увидел Ксению Николаевну на похоронах Евгения (я тогда уже год, как находился на пенсии), она заявила, что только благодаря мне Женя продержался до отправки в детдом - не умер от голода.

  После школы иногда мы с Женей шли ко мне. Наш дом располагался через дом от школы - они снимали квартиру в Удоре (так называлась часть деревни, расположенная ниже по течению, наша же часть, вверх по течению, называлась Кырйыв) на расстоянии одного километра от школы, и мы обедали вместе. Он чувствовал себя очень неудобно и старался быть, как можно, незаметнее. Так мы с ним учились два года вместе, затем он и его братья-сестры были оформлены в детский дом.

  С Женей мы встретились через тридцать лет в Сыктывкаре, куда я с семьёй переехал с Украины, имея двоих детей - дочь и сына. Его семья имела такой же состав - чисто советская семья.

  Во втором классе писали диктант, получил единственную пятёрку. Женя получил оценку ниже на один балл - четыре («хорошо») - в слове «фашистский» пропустил «с» после «т».

  На переменах обычно происходили между ребятами выяснения отношений с приемами силовой борьбы. Никто этим приемам нас не учил, но они, видно, были заложены в генах. Брались два одинаковых по росту школьника: одному присваивали кличку «Мамай», другого называли «Дмитрием Донским». Вокруг них образовывали круг, и под улюлюканье и свист начиналась борьба. И было так жаль, если побеждал «Мамай». Следующий раз «Дмитрий Донской» уже не назывался «Донским». «Мамай» кличку мурзы с себя сбрасывал. «Донской» ходил в героях до следующего поражения или победы.

  Известие об окончании войны, о Победе, получили, находясь в школе. В деревне отсутствовали телефонная связь и радио. День был солнечный, только прошёл ледоход, начиналось половодье, и большая вода снесла наш мост через речку. Эта тихая речушка весной превращалась в бурный поток, почти регулярно, через год, сносила мост. При разливе воды, в отсутствие моста мы переправлялись по уложенным двум бревнам через теснину между двух холмов, ниже мельницы, где особенно страшно бурлила вода, создавая шум и волны. Так, на следующий год, в первую весну, мы с Геной-трёхпалым (трёхпалым его звали из-за отсутствия двух пальцев на обеих кистях) и его бабушкой возвращались домой, переходя через этот злополучный мостик. Я перешёл мост первым благополучно. Следующим пошёл Гена, и на середине мостка он свалился в бурлящий поток. Бабушка запричитала на берегу, у Гены над волнами всплывала только задница, а руки, ноги, голова находились под водой. Он не подавал признаков жизни, не боролся со стихией. Его стало прибивать к моему берегу. Я, недолго думая, бросился вдоль по берегу и, попавшейся под руку суковатой палкой, зацепил его за вздутые штаны. Вздутые, промокшие штаны держали его на поверхности воды и позволили с помощью подручных средств вытащить на берег. Из этого события никто не сделал прецедент, даже бабушка не сказала мне «спасибо», сочли обычным явлением - как-будто так и должно быть.

  Жизнь в деревне становилась все хуже и хуже, даже кончилась соль. Варили, что можно было варить и старались, терпя отвращение, есть пищу без соли. Только когда открылась санная дорога, в сельпо появилась соль, и все вздохнули с облегчением.

  Налоги душили население по настоящему: население старалось всеми путями скрыть от так называемой инспекции частично живность - лишнюю овечку, если удастся, и телёночка, что удавалось не всем и не всегда. Участники инспекционной комиссии заглядывали во все помещения хлевов и скрупулезно заносили в тетрадь находящуюся в них живность. По выявленным результатам ревизии наверстывался налог. И скрыть убой скота было нельзя, привлекали к ответственности - до уголовной. От коровы налог взимался молоком, разрешалось заменить его на масло. По крестьянскому уму маслом откупиться считали относительно легче, оставался обрат. Его употребляли вместо молока, но обрат есть обрат - не заменял молоко - это был обман, равносильный тому, что корове надеть зеленые очки и кормить соломой взамен сена.

  Летом мы с Геной-трехпалым собранное масло в тарелке, подвязанной белым платком, носили в село и сдавали в маслопром, получая взамен квиток с указанием сданного веса масла.

  От овец налог брали шерстью, картошка обкладывалась по квадратуре приусадебного участка - обязаны были сдавать сухой картошкой, по нынешнему - чипсами. Мы - я и Аня, долгими вечерами чистили картошку от кожуры (выбирали картошку только крупную), мыли в воде в большом тазу и резали тонкими слоями. Дед всегда нас сопровождал словами, чтобы мы были внимательны и старались резать кожуру, как можно тоньше, а также и картошку тонкими слоями, что позволит качественнее произвести сушку картошки. На ночь так приготовленную картошку укладывали в больших противнях в печь на сушку. Просушив ночь, утром эту почти подготовленную картошку ссыпали на верхнее ложе печи для окончательного доведения сушки до приемлемого состояния. В период до сдачи сушёной картошки в налог, мы, дети, имели возможность хрустеть жареной картошкой, пополняя карманы её запасами с лежанки печи. После сдачи налога баловство с жареной картошкой прекращалось - для себя не сушили.

  Голод Известие о Победе принёс житель, находившийся в Глотово проездом. Там весть получили по телефону из райцентра, передать весть в Кучмозерье нечем: радио и телефон отсутствовали; деревни, расположенные дальше, получили весть о Победе еще позже нас. С Победой в это лето начался жесточайший голод в деревне, который несколько смягчился ближе к осени, когда поспела картошка. Зато в массовом количестве стали судить и сажать в лагеря женщин-матерей, уносивших колоски зёрен с полей, а детей отсылали в детские дома. Так, прибывший с фронта, искалеченный войной Василий Софронович Доронин, не нашёл дома ни детей, ни жены. Ей с подругой, Сергей Анной, дали по пять лет тюрьмы. Она, Вань Наста, с Сергей Анной приплыли в Глотово на лодке - привезли молоко в молокозавод. Рядом с ними к берегу причалила бригада рыбаков, оставив лодки до организации сдачи потребителю.

  Вань Наста, не выдержав искушения, предложила взять несколько рыбин у рыбаков. Но Сергей Анна отказалась от столь заманчивой экспроприации чужого улова. Тогда Вань Наста решительно пошла в соприкосновение с лодкой рыбаков, накидала в подол платья несколько рыб, сколько сочла необходимым, вдобавок прихватила двухлитровую кастрюлю, сыгравшую главную роль и улику впоследующем. Хотя Сергей Анна не принимала участия в воровстве, но понесла крест как соучастница. Рыбаки бы простили утерю нескольких рыб, но не простили утерю эмалированной двухлитровой кастрюли, и обе женщины пошли под «фанфары».

Морис ВУРДОВ.

(Продолжение следует).